“Все идет туда, куда вставляют клизму, а не к коммунизму”, – эту фразу своего первого учителя Глеба Горбовского любит цитировать Андрей Битов.
Андрей Георгиевич Битов – интеллектуальный писатель. Писатель со своим стилем, со своим принципом построения текста. Писатель многослойный и многословный, честный по отношению к себе и своим героям. Писать рецензии на его книги трудно: его произведения полны внутренних монологов, отступлений, вариаций, дроблений событий на варианты. На каждом шагу автор забегает вперед, уходит в тень, комментирует, предвосхищает, сравнивает, анализирует… И все это живо, сочно, ярко.
Андрей Георгиевич Битов – писатель внутренне свободный. Он как-то сказал, что рос не при Советской власти. У него спросили: “А где?” Писатель ответил: “Я в семье вырос”. Потомственный петербуржец, он вырос в семье архитектора и юриста, и семья значила для него гораздо больше, чем окружающий мир. “История – это не то, что могло бы быть, а то, что есть. Грамотное отношение к истории – это осознание того, что было – было, а не то, как это могло быть или как это должно быть”.
Андрей Георгиевич Битов – “веселое имя” русской изящной словесности. Живой классик (в этом выражении автору больше всего нравится слово “живой”), замечательный автор, продолжатель великих традиций русской литературы, “драгоценный писатель и собеседник”, как назвала его Белла Ахмадулина, Битов не терпит скучного благообразия. При всей непроницаемости и серьезности внешнего вида он был и остается остроумным, талантливым выдумщиком, мистификатором, генератором идей. Выходя время от времени за рамки своих глубоких, серьезных, философских произведений, он придумывает нечто совершенно новое, свежее, оригинальное. Следить за Битовым-человеком так же интересно, как за героями его книг. То вдруг памятники начнет ставить, то черновики Пушкина под музыку читать… Благодаря инициативе Битова в Питере на Фонтанке стоит памятник Чижику-пыжику, а в селе Михайловском – памятник Зайцу. Во второй половине девяностых писатель выступил в необычной для себя роли основателя музыкального квинтета и сейчас читает черновики Пушкина под аккомпанемент джаза – зримое воплощение связи поэзии и музыки.
Андрей Георгиевич Битов ценит дружбу и любит друзей. С Беллой Ахмадулиной они дали друг другу клятву, что ни один из них не умрет раньше другого. Такую же клятву Битов взял с Резо Габриадзе.
А еще Андрей Георгиевич Битов любит путешествовать. Переезды из Москвы в Питер и обратно не в счет. По его словам, Октябрьская железная дорога должна присвоить ему, как наиболее активному пассажиру, звание почетного железнодорожника. Всю жизнь Битов был невыездным, всю жизнь мечтал посмотреть мир, и сейчас наверстывает упущенное. Он участвует в конференциях, читает лекции в университетах, и, подобно обожаемому им Пушкину, видит “счастье и права” в том, чтобы “по прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам, И над созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья”… “Перед путешествием, – учит Битов, – надо так рассредоточиваться, чтобы быть готовым принять то, что произойдет. Ожидать, что что-то увидишь, – это значит, не увидеть того, что увидишь. Надо уметь опустошать свое сознание для дороги”.
В эти дни Андрей Георгиевич Битов вновь отправляется в дорогу. В Америку. В Чикаго. К своим друзьям, знакомым, читателям…
– Андрей Георгиевич, скоро состоится ваше выступление в Чикаго. Как вы собираетесь построить вашу творческую встречу?
– Понятия не имею. Я посмотрю на вас, вы посмотрите на меня, и как-то все и начнется.
– Домашних заготовок у вас нет?
– Лучше никогда ничего не готовить. Я не знаю, кто такой был лорд Шеймур, но на моем табаке написано: “Самое лучшее путешествие – внезапное отклонение от маршрута”. Так же и выступление.
– Вот уже десять лет живет и развивается ваш литературно-музыкальный новоджазовый квинтет – Битов-квинтет. Вы читаете черновики Пушкина на фоне джаза. Что роднит Пушкина с джазом?
– Не буду шутить про то, что Пушкин – афроамериканец. Скажу, что черновик – первый пласт вдохновения и импровизации. Если читать подряд черновики, которые были опубликованы в Академическом собрании еще в 1937 году со всеми вычеркиваниями и вариантами слов, то рождается та самая энергетика, которая позволяет импровизировать квинтету. Музыканты хорошие – вот в чем дело!
– И текст неплохой…
– Мой голос музыканты вписывают в свои инструменты. Получается такой “квинт-инструмент” какого-то особого толка. Он звучит абстрактно, но вписывается в структуру рождающейся импровизации.
– Вы привезете с собой музыкальные записи?
– Я привезу тот самый американский диск, с которого все и началось. А началось это спонтанно, в Нью-Йорке, в 1998 году.
– В феврале в Чикаго приезжал Войнович, и я спросил его, какое место в его творчестве занимает элемент игры. Он ответил, что не любит игры, что ему важен эффект достоверности. Как бы вы ответили на этот вопрос? Мне кажется, в вашем творчестве игра и мистификация занимают большое место.
– Игра служит для изменения реальности. А что такое достоверность? Как правило, это какие-то мертвые формы. В жизни мы не знаем, что с нами будет в следующую секунду, а во время письма я не знаю следующего слова. Если замысел удается воплотить в тексте, то он всегда разрушен игрою, а потом оказывается, что так живее и точнее. Игра не противоречит реальности, она подчеркивает реальность. Это советское представление о словах, когда их “закавычили” внутренне: игра, фантазия, вымысел… Ничего подобного. И я считаю себя более кондовым реалистом, чем Войнович, потому что я не насилую реальность, не насилую текст.
– Но при этом вы прячетесь за вымышленными авторами. Например, в “Преподавателе симметрии” новеллы и эссе пишутся от имени некоего Урбино Ваноски.
– Это шалости для воздуха, для расслабления. Вымышленный автор нужен для авторского диалога.
– Андрей Георгиевич, все время хотелось у вас спросить: какой вариант финала “Пушкинского дома” вам самому ближе?
– Я уже забыл, что написал этот роман… Не помню, надо взглянуть… Оставляю читателю возможность предпочесть. Раз рождалось такое соподчинение, значит, одно вытекало из другого. По сути дела, не важно, какой финал. Все приводили к одному результату. Вот в чем все дело! Хоть так поверни, хоть эдак, а все равно дураком помрешь.
– Какой из ваших романов вы считаете самым личным для себя?
– Каждый роман – это переваренное личное. Иначе это не становилось бы литературой. Я пишу псевдороманы. Один опирается на один опыт, другой – на другой.
– Ваши герои – люди, не совпадающие с действительностью по причинам не идеологическим, а, скорее, экзистенциальным.
– В этом был мой способ рассказать о действительности, с которой они не совпадают. В этом был способ выживания – не совпадать с действительностью.
– Можете ли вы повторить вслед за Андреем Синявским, что ваши расхождения с советской властью носили не идеологический, а эстетический характер?
– Я просто не был советским. Мне не от чего было расходиться. У меня был аутизм – невосприятие некой действительности как реальности. Потому что воспринимать ее, как она есть, – так можно сойти с ума, а делать вид, что ее нет, – тоже считаться сумасшедшим. Так что выбора нет. Остается сон. Длинный сон…
– Кого вы считаете своими учителями в литературе?
– Я думаю, что самый главный учитель и соавтор – та же самая советская власть, потому что отталкивание от противного подводило меня в русло своего личного вкуса. Советская власть по недоумению и по недоразумению оставила нам русскую литературу XIX века, сделав из наших классиков чугунное политбюро, которое смотрит в будущее. Власть разрешала классиков, снабжая их какими-то кривозеркальными предисловиями, которые никто не читал, но мы читали самих классиков.
– Вы открещиваетесь, когда критики записывают вас в продолжатели дела постмодернизма…
– Я не продолжатель, я – основоположник. После меня работали и Умберто Эко, и Милорад Павич. Я раньше сочинил “Пушкинский дом” и одновременно с ними издал. А вообще, модернизм был, а постмодернизма не было и нет. Как правильно сказал один теоретик: “Личное – это все то, что не умещается в предыдущее описание”.
– В вашем эссе 2000 года “Перепуганный талант, Или сказание о победе формы над содержанием” вы пишете: ”Литературы ХХI века какое-то время не будет. Будут живы некоторые писатели, родившиеся еще в двадцатом веке…” Вы по-прежнему так считаете, или уже можно сказать, что появилась литература XXI века?
– Я думаю, что все они все еще родились в том веке. Девятилетние пока ничего не написали. Что вы хотите, в следующем году пройдет всего сто лет со дня смерти Льва Толстого! Это мираж, что много времени прошло. Вот в 2029 году можно будет отметить рождение чего-то нового…
– Но блестки есть?
– Блестки есть. Россия вновь стала писать, особенно провинциальная Россия. Очень трудно пробиться, цензура политическая сменилась цензурой экономической, все сложилось в какую-то групповщину. Я не вижу критиков, которые описывают литературный процесс. Он идет, и мы не знаем того человека, который сидит сейчас и пишет “Войну и мир”. Такой человек есть, или может оказаться, что он был… Не так просто говорить о том, чего мы еще не имеем. Я знаю много людей, хорошо начавших, но каково будет их развитие, непонятно. А те, которые имели успех, очень быстро садятся в сустав производства. Вот чего, слава Богу, не было в русской литературе! Не было производства. Рождать можно было, а производить – нет. Сейчас есть возможность производить, зарабатывать, становиться профессионалом. Не знаю, как это скажется на качестве русской литературы. Русская литература была гениальной и любительской одновременно. Образцы рождались, штампы – нет. Один Достоевский был профессионал. Больше никого я не знаю.
– Отношение к слову было другим…
– Вот потому оно и было другим, что люди чем-то другим занимались, а не профессией литератора. А те, кто занимались этой профессией, ибо такая была, как-то не остались в литературе, во всяком случае, в первом звене. Они не рождали образцов.
– Как изменился читатель? Мне кажется, он стал более циничным.
– Он занят выживанием и добыванием денег. Ему некогда углубляться. Больше стало внешних форм жизни, появилось слишком много соблазнов: телевидение, Интернет… Научиться читать – довольно сложное искусство. Надо заниматься воспитанием читателя. Тот великий читатель, которым мы все хвастались, был воспитан на безгласности. Когда выковыривали чувство правды и удовлетворяли его путем тщательного чтения. Но поскольку других форм не было, чтение жило. А теперь пожалуйста: раскрой газету – там такого начитаешься…
– А вам самому когда лучше писалось: во времена несвободы или после перестройки?
– Нельзя полвека-то уже писать. Хватит! Я, в основном, все написал. У меня есть абсолютное убеждение, что человек имеет врожденный текст, и если он его выполнил, трудно чего-нибудь добавить. Я, может быть, каждый день придумываю по роману, но это не значит, что я его буду писать, ибо его место уже занято чем-то прошлым. Мне чисто физически становится труднее писать. Я сейчас работаю в жанре полуписьменного сочинения.
– Ваши памятники – от нелюбви к монументальной скульптуре?
– Безусловно, монументальная скульптура отвращала. А еще сказался союз с Резо Габриадзе. В принципе, этот жанр родила первая фраза Резо, произнесенная им в 1965 году: “А я бы поставил на Красной площади памятник помидору”. Я только вербализовал его идею. (В 1965–1967 годах Андрей Битов и Резо Габриадзе были сокурсниками на Высших сценарных курсах при Госкино СССР. – Прим. автора.) Вот этот памятник помидору – основа минискульптуры. Какое созвучие: красный цвет, постамент, Лобное место… Рождалось это, конечно, как шутка, потому что никто не верил, что такое можно воплотить. Правда, сейчас это стало избыточно эксплуатироваться. В 2010 году я еще хочу один памятник поставить. О нем пока не расскажу… А один памятник на Украине мне не удалось поставить.
– Что за памятник?
– Памятник Салу от благодарных москалей.
– Может быть, еще удастся?
– Посмотрим.
– Андрей Георгиевич, вы – потомственный петербуржец. Как изменился ваш родной город?
– Разрушают его сильно. Ему не хватает средств. Он нуждается в реставрации. Вмешивается капитал. Дикий. Современный. Русский. В природе своей – советский. Распилят Петербург – вот в чем угроза.
– Мы сейчас все следим за историей со строительством башни…
– Это отдельная тема. Вопрос будет – скажу.
– Вы не отказываетесь от стандартного варианта проведения творческих встреч: вопрос-ответ?
– Вопросы – это перила, за которые можно держаться. Главное, чтобы публика была достаточно свободна и не боялась задать вопрос от себя. Главное – внутренняя свобода. Я это объявляю и призываю быть не менее свободным, чем оратор.
Nota bene! Встреча с Андреем Битовым состоится 13 декабря 2009 года в 6 часов вечера в Литературном салоне Аллы Дехтяр в помещении Computer System Institute по адресу: 8950 Gross Point Road, Skokie, IL 60077. Справки по телефону – 773-275-0934.
Сергей Элькин, http://sergeyelkin.blogspot.com/
