Интервью с певцом Григорием Соловьевым
15 сентября в Чикагском оперном театре состоится премьера новой постановки оперы В.А.Моцарта “Волшебная флейта”. В партии Зарастро на чикагской оперной сцене дебютирует российский бас Григорий Соловьев.
Я встретился с певцом после одной из предоркестровых репетиций. Дирижер с артистами уже разошлись, а
концертмейстер готовился к следующей репетиции. На фоне Моцарта мы говорим об оперном искусстве, жизни и творческой судьбе русского артиста.
Интервью с Григорием Соловьевым обычно начинаются
с вопросов о его внешних данных. Еще бы: рост – почти метр девяносто два! Высокий, красивый, спортивного телосложения, статный. Григорий к этим вопросам
привык. Шутит: “Бывают на сцене люди и повыше меня, но редко”. Роль Зарастро как раз “по росту” – настоящий верховный жрец Изиды и Озириса! Свысока смотрит, далеко видит…
– Как вам репетируется?
– Мне очень нравится работать в Чикагском оперном
театре. На спектакле собрался молодой, подвижный, готовый к экспериментам коллектив. Режиссер Майкл Джилета родился в Риме, живет в Лондоне, ставит
спектакли по всему миру. Он советуется с актерами, охотно принимает новые идеи. Идет осмысленная, интересная работа.
– “Волшебную флейту” чикагские зрители хорошо знают. Лирик-опера пять раз возобновляла постановку Августа Эвердинга
сезона 1986-87 годов с носорогом, змеей, динозавром и другими животными в натуральную величину. Последний раз – зимой этого года. Партию Зарастро исполнял австрийский бас Гюнтер Гройсбек. Совсем недавно, на фестивале в Равинии “…флейту” давали в
концертном исполнении. Там Зарастро пел Моррис Робинсон…
– Я хорошо знаю и Гюнтера Гройсбека, и Морриса Робинсона. Оба они – прекрасные певцы. Гройсбека я услышал впервые в Вашингтонской опере в 2007 году, а с Робинсоном мы должны были вместе петь, но как-то не получилось по срокам. Он, кстати, пришел в оперу из американского футбола…
– Конкуренты у вас серьезные, и предстоящий спектакль станет третьей “Волшебной флейтой” в Чикаго за один год. Чем удивлять будете?
– Я никогда не старался никого удивлять. Чем больше стараешься удивить, тем меньше получается. Я буду спокойно делать свое дело, а дальше – судить зрителю. Постановка будет нетрадиционная, в смысле декораций – почти минимализм. Дело будет происходить не на земле, а в каком-то отдельном пространстве, совершенно не привязанном ни к какой территории. Звезды, планеты, что-то космическое… Братство монахов под предводительством Зарастро, ратующее за просвещение, – масонство чистых идеалов.
– Какая из моцартовских партий для вас самая дорогая?
– Партия Лепорелло в “Дон Жуане”. Там много юмора, есть что сыграть и спеть. Я впервые спел Лепорелло в двадцать семь лет. Зарастро пел в двадцать шесть в Риме в 2006 году. Это был первый опыт, достаточно интересный, но отчасти случайный. Все-таки на роль Зарастро нужен более зрелый человек. Сегодня мой голос звучит совершенно по-другому, и по-другому воспринимаются многие вещи, о которых идет речь в либретто. Зарастро для меня – многослойная фигура. Он не просто застывший верховный жрец. В его характере можно найти и отеческие чувства, и решительность, и сомнения…
– По-моему, либретто “Волшебной флейты” абсолютно дурацкое. Сюжет оперы полон таких нелепостей, нестыковок, что непонятно, как это все ставить.
– В операх часто встречаются случайные, нелогичные сюжеты. Например, в “Трубадуре” не разберешься, что происходит, а музыка все равно гениальная! Самое главное – заставить себя поверить в реальность происходящего и тем самым оживить публику. Тогда любой дурацкий сюжет не будет восприниматься таковым. Если солисты играют и поют убедительно, то зритель забывает об условностях сюжета. Хороший спектакль – это разговор между артистом и зрителем.
– Когда я беседовал с Ферруччо Фурланетто, я спросил его, как ему удается на протяжении нескольких десятилетий
поддерживать голос в прекрасной форме? Фурланетто ответил: “Секрет один: оперы Моцарта. Я стал петь моцартовские
партии, когда мне не было и тридцати, и закончил, когда мне было за пятьдесят. Моцарт не требует от голоса усилий, надрыва”. Вы согласны с мнением мэтра?
– Моцарт таит в себе сложности другого порядка: он требует красивого классического звука, сдержанного пения и хорошей техники. Музыка Моцарта строгая и выразительная.
– “Волшебная флейта” будет исполняться на английском языке. Уже давно во всем мире поют на языке оригинала, а тут вдруг – на английском. Почему?
– В Чикаго есть Лирик-опера. У каждого из театров
должна быть своя аудитория.
– А разве оперная аудитория зависит от языка?
– Пение на английском языке не так уж и плохо. Опера изначально написана на немецком языке, а английский, как язык романо-германской группы, очень подходит для перевода. Мелодика языка похожа. В смысле звучания это не будет резать ухо. А при хорошей дикции зритель еще и будет понимать, о чем идет речь. Итальянские оперы на английском языке петь странно, а немецкие – нет. Когда я первый раз в контракте прочитал об английском языке, я тоже был
удивлен, а потом подумал: почему бы нет? Это даже интересно.
– Сокращений не будет?
– Нет, опера будет исполняться в полном объеме.
– Откуда у вас появился интерес к опере? От родителей?
– Нет, совершенно случайно. С тринадцати лет я играл на гитаре, слушал рок-группы и не думал об опере. Поступив в Московский педагогический институт на отделение иностранных языков (специализация – английский язык), на первом курсе вдруг захотел петь, причем, высоким голосом. Я тогда не знал, что есть разделение на высокие и низкие голоса. Думал: хочу научиться петь высоко – научат.
– То есть готовились к карьере тенора?
– Что-то вроде этого. (Смеется.) Каково же было мое удивление, когда на первом уроке мне сказали, что у меня бас. А чтобы популярно объяснить, что это такое, поставили запись Бориса Христова. Его пение начисто перевернуло мое сознание. Решил попробовать.
– И бросили Педагогический?
– Ни в коем случае! Я с удовольствием учился и частным образом брал уроки вокала.
– Как родители отнеслись к вашему решению?
– Поначалу скептически, как к некой блажи, но через два-три года, когда что-то стало вырисовываться, стали внимательней относиться к моему увлечению, ходить на концерты, поддерживать. После четвертого курса я поступил в
Мерзляковское училище (Академический музыкальный колледж при Московской консерватории. – Прим. автора.) и параллельно с пятым курсом в Педагогическом институте проучился год в Мерзляковке, готовясь к поступлению в консерваторию. Срочно за год нужно было подтянуть все свои пробелы в теоретическом образовании.
Через год Григорий Соловьев поступает в Московскую консерваторию, в класс профессора Бориса Кудрявцева (кафедра сольного пения). Между третьим и четвертым курсами в Москву с мастер-классом приехал известный американский педагог Майкл Пол. Наш герой пришел на его мастер-класс, педагог его заметил и пригласил с ним позаниматься. Так Соловьев оказался в Америке. В течение года жил между Москвой и Нью-Йорком, успевая заниматься в консерватории и брать уроки вокала у Майкла Пола. В начале 2007 года подал заявление на Программу молодых артистов Доминго-Кейфритца при Вашингтонской национальной опере и… забыл об этом. Через три месяца его пригласили на прослушивание и приняли.
– Эта программа – нечто среднее между студентом и профессиональным артистом. Кроме интенсивных теоретических занятий, классов иностранного языка мы занимались сугубо практической работой: пели партии в спектаклях театра, на
одной сцене с великими исполнителями. За два года учебы я спел шесть партий на сцене Вашингтонской оперы, рядом с Рене Флеминг, Пласидо Доминго, другими звездами.
– Как они к вам относились?
– Слава Богу, не могу припомнить ни одного случая негативного отношения ко мне. Наоборот, они были очень дружелюбны и старались нас поддерживать. Могу привести пример Рене Флеминг – приятной в общении, вежливой, очень скромной женщины. В Вашингтоне мы пели с ней в спектакле “Лукреция Борджа”, а через два года встретились в Метрополитен-опере. Мы столкнулись случайно, за кулисами. Я
поздоровался, а она мне говорит: “Я вас помню”… Люди, которые добились всего, оказываются самыми внимательными к другим.
– Сколько иностранных языков вы знаете?
– На трех говорю свободно. Кроме русского, это – английский и итальянский. Дальше идет французский, хуже – немецкий, могу объясниться на испанском. В языках нужна постоянная практика.
– Известно, что до начала певческой карьеры вы перевели несколько книг с английского на русский для одного из крупных
российских издательств.
– Мне нужно было как-то зарабатывать, а это – единственное, что умел. Я переводил книги и вел частные уроки.
– Каких авторов вы переводили?
– В основном, книги, связанные с музыкальной тематикой, а также книги по психологии, диете, популярные книги. Я переводил биографии Майкла Джексона, книги про группы “Queen” и “The Beatles”.
– Не каждый может этим похвастаться. Из оперных певцов вы, наверное, единственный… Знание иностранных языков помогают в работе?
– Безусловно. Чем лучше певец понимает мелодику языка, фонетические акценты, построение фраз, тем лучше он понимает характер своего персонажа.
– Не спрашиваю вас, на каком языке легче всего петь. Понимаю – на русском.
– Не всегда. Есть определенные звуковые сочетания, которые нужно немного перестраивать на итальянский манер, чтобы они звучали в манере bel canto.
– А на каком языке труднее всего петь?
– Пожалуй, на немецком. Вся сложность в позиции гласных и согласных. Они в каждом языке разные, и это надо учитывать в пении.
– В Америке уделяют внимание произношению?
– Да, здесь очень серьезно относятся к произношению. После каждой репетиции режиссер говорит нам о каких-то интонационных
“подтяжках”. Всегда есть замечания.
На XIII Международном конкурсе имени П.Чайковского в 2007 году Григорий Соловьев был удостоен Специального приза жюри “Надежда”. Членами жюри в тот год были Евгений Нестеренко, Виргилиус Норейка, завкафедрой сольного пения Московской консерватории Петр Скусниченко.
– На конкурсе я спел интересную, игровую арию Крестьянина из оперы “Умница” Карла Орфа. Помимо голоса, я думаю, жюри
понравилось мое исполнение с точки зрения актерской игры.
– Про моцартовские партии мы с вами уже говорили. Какие еще роли вы бы выделили в вашем репертуаре?
– Чаще всего я пел Спарафучиле в “Риголетто” Дж.Верди.
– Хорошая партия, но не самый приятный персонаж.
– У меня отрицательных персонажей гораздо больше, чем положительных.
– Всех героев-любовников “разобрали” теноры, а басам достаются одни злодеи…
– Злодеи, короли и святые отцы-монахи. Это связано с частотами голоса.
– Есть партии, за которые вам страшно браться?
– Таких партий очень много. Просто надо до них дорасти. Скажем, за Бориса Годунова или Филиппа в “Дон Карлосе”, не говоря уже
про Аттилу, Дона Сильву в “Эрнани” или Захарию в “Набукко”, я бы сейчас вряд ли взялся. Не хочу форсировать голос. Я их изучаю и оставляю на будущее. Пока я брался за роли второго плана, в частности – Лодовико (венецианский посол) в “Отелло”. Можно было бы взяться за басовые партии в “Аиде”, например, за царя Египта.
– Как вы определяете свой голос? Бас-баритон или бас?
– Высокий бас, среднее между басом и басом-баритоном. Голос молодой. Думаю, что к годам тридцати пяти – сорока он
кардинально изменится, заматереет, станет крепче, “темнее”. Что-то подобное я слышал про Николая Гяурова, который в тридцать пять лет стал настоящим басом.
– Вас называют вторым Шаляпиным. Вам льстит подобное сравнение?
– Конечно, это лестно, но я считаю, что это преувеличение. Второго Шаляпина быть не может. Я стараюсь быть собой, учась у
многих, но не подражая никому.
– Очень модная сегодня тема: взаимоотношения дирижера, режиссера и солистов. Дирижеры говорят, что они – главные, режиссеры – что дирижеры мешают им воплощать замысел композитора. На чьей вы стороне в этом “конфликте интересов”?
– Мне кажется, главный человек в опере – композитор. Если дирижер идет от того, что написано в партитуре, то режиссер должен
подчиниться.
– Но партитура – это всего лишь нотные значки, а за ними стоит целый мир. Любые извращенные фантазии можно оправдать словами: “Так написал композитор”. Что делать артистам в такой ситуации?
– Пока у меня не было конфликтов. Если мне случится участвовать в постановке режиссера, чьи идеи я не разделяю, мне придется делать выбор.
– Если сегодня вы захотите поменять что-то в образе Зарастро, а режиссер не позволит вам сделать это, вы примиритесь с режиссером?
– Я не стану спорить.
– Вы разрушаете устоявшийся стереотип, когда русскому исполнителю предлагают, в основном, партии в русских операх. В вашем репертуаре большинство партий нерусскоязычных. Как вы думаете, это связано с вашим знанием иностранных языков?
– И с этим тоже, и еще с тем, что самый сильный толчок в моей карьере был дан в Америке. Я сразу начал петь и работать в
западной манере.
– А в России вас воспринимают как чужака?
– Разве что в самом начале. Когда в ноябре прошлого года я пел в Большом театре (Григорий Соловьев пел партию Малюты Скуратова в “Царской невесте” Н.А.Римского-Корсакова. – Прим. автора.), некоторые сказали: “Ты уже совсем американизировался”. Но потом они быстро забыли о своих словах. Это из той же серии стереотипов.
– Какими качествами, кроме голоса, нужно обладать певцу, чтобы удалась оперная карьера?
– Трудолюбием. Нужно уметь много работать, общаться с людьми, не выпячивать свое “я”, принимать критику в свой адрес и реагировать на нее.
– Возможна ли дружба в жестоком оперном мире?
– Безусловно. Мы учились вместе с замечательной певицей Альбиной Шагимуратовой, пели в “Травиате” на выпускном спектакле в
консерватории. С тех пор поддерживаем отношения, следим за успехами друг друга… У меня сложились хорошие отношения
с блистательным тенором Владимиром Галузиным. Мы с ним вместе пели в “Пиковой даме” в Монте-Карло в 2010 году.
– Мы его тоже прекрасно знаем. В прошлые годы он часто выступал в Лирик-опере. Непревзойденный тенор!
– У меня прекрасные отношения с Ильдаром Абдразаковым, я имел возможность общаться с Ольгой Бородиной, Анной Нетребко. Совсем недавно в разговоре в Вашингтоне кто-то спросил, где Джеймс Валенти, а другой ответил, что он поехал в Филадельфию встречаться с Майклом Фабиано. Два тенора с одним репертуаром, которые по идее должны были бы быть конкурентами, прекрасно общаются и дружат друг с другом. Мой принцип таков: Вселенной и оперных театров хватит на всех.
– Какие качества вы не принимаете в людях?
– Неискренность. Не люблю людей, которые улыбаются при встрече, а “за глаза” говорят гадости и ставят палки в колеса. Не люблю
тех, кто “звездит”.
– Как вам Чикаго?
– Очень нравится. Город сочетает в себе с одной стороны живость Нью-Йорка и с другой – королевское спокойствие. Чикаго – очень
чистый и красивый город с поразительно разнообразной архитектурой.
Григорий Соловьев живет в Вашингтоне, но регулярно бывает в Москве, не теряет связи с Родиной. Признается: “Я люблю Россию и
внимательно слежу за тем, что происходит в моей стране”. В марте 2012 года он открыл свою компанию “Federal Arts Public Relations”.
– Наша компания занимается информационной поддержкой людей в сфере искусства. Мы помогаем не начинающим артистам, а тем, кто достиг определенного уровня. Я знаю множество певцов с прекрасными голосами, которые выступают, работают, но их имена неизвестны. Наша задача – помочь им.
Notabene! Оперу В.А.Моцарта “Волшебная флейта” в постановке Чикагского оперного театра можно услышать 15, 19, 21 и 23 сентября 2012 года в помещении Harris Theater по адресу: 205 East Randolph Drive, Chicago, IL 60601. Справки и заказ билетов по телефону 312-704-8414 или на сайте www.ChicagoOperaTheater.org. Там же продаются абонементы и одиночные билеты на все спектакли следующего сезона. Для новых подписчиков Чикагский оперный театр предлагает скидку 50%.
Сергей Элькин,
http://sergeyelkin.livejournal.com/
www.sergeyelkin.com
Фотографии к статье:
Фото 1. Григорий Соловьев
Фото 2. Г.Соловьев – Малюта Скуратов. Сцена из оперы “Царская невеста” Н.А.Римского-Корсакова (Большой театр, 2011 год)
Фото 3. Г.Соловьев – Лодовико. Сцена из оперы “Отелло” Дж.Верди (Палм Бич Опера, 2011 год)
Фото 4. Г.Соловьев – Лепорелло. Сцена из оперы “Дон Жуан” В.А.Моцарта (Опера Монте-Карло, 2008 год)
Фото 5. Г.Соловьев – Полифем. Сцена из оперы “Ацис и Галатея” Г.Ф.Генделя (Фестиваль в Экс-Ан-Провансе, 2011 год)
