12 апреля в Чикагском Русском литературном салоне Аллы Дехтяр состоится встреча с Иваном Толстым.
Краткая биографическая справка. Иван Никитич Толстой. Внук Алексея Толстого и поэта-переводчика Михаила Лозинского (по материнской линии), сын Н.А.Толстого, брат писательницы Татьяны Толстой. Историк литературы, эссеист, радиожурналист, сценарист, телеведущий. Выпускник филологического факультета ЛГУ (ныне – СпбГУ). Работал экскурсоводом, учителем русского языка и литературы, преподавателем в университетах, редактором. Автор книг “Курсив эпохи: Литературные заметки” (1993), “Отмытый роман Пастернака: Доктор Живаго между КГБ и ЦРУ”, более пятисот статей, рецензий, обзоров. С 1995 года – штатный сотрудник Радио Свобода. С 2011 года – автор и ведущий программы “Исторические путешествия Ивана Толстого” на канале “Культура” (Россия). Живет в Праге.
.
Сфера деятельности и интересы Ивана Никитича Толстого столь многогранны, что в начале нашей беседы я задал ему вопрос, кем он сам считает себя в первую очередь. Его ответ был неожиданным:
– Читателем, сидящим в кресле с книжкой или компьютером. Лучше – с книжкой. “Вчера читала я, – Тургенев меня опять зачаровал…” Меня “зачаровывают” вещи в истории культуры, я люблю о них думать. Рассказы пришли позднее. Я никогда этим не занимался, а тут вдруг ближе к пятидесяти что-то во мне проснулось. Сперва рассказываешь своим детям, потом – внукам, потом – другим людям, потом это входит в привычку. Этим я и занимаюсь. Такой мечтатель-рассказчик…
– Вы замечательно рассказываете истории – ярко, живо, образно. Слушая вас, иногда кажется, что вся история литературы – это сплошной праздник, полный радостных открытий, неожиданностей, сюрпризов. Вы рассказываете истории, опираясь исключительно на факты, или все-таки слегка приукрашиваете, “разукрашиваете” их?
– Я никогда ничего не выдумываю. В основе всегда факты и ничего, кроме фактов. Но эти факты нужно уметь соединить в историю, сделать такую “икебану”, которую до тебя никто не делал. Люди пропускают мимо ушей то, что они слышат, забывают то, что прочитали, люди не умеют сопоставлять. При сопоставлении и случается искра. Конечно, когда между фактами пропасть, я некоторые вещи додумываю. Но ведь каждый из нас занимается этим. Почему это случилось? Какая связь между событиями? Единственная моя задача: сделать историко-культурный рассказ увлекательным, чтобы его было интересно слушать двадцать шесть минут – столько времени длится моя программа на “Культуре”. Это ужасно трудно. Мы все помним лекции в университете. Нас хватало минут на пятнадцать. А потом смотришь, кто пришел в аудиторию, где девушки симпатичные, начинаешь отвлекаться, в морской бой играть, и так далее…
“Все равно что родиться пуделем”
– Иван Никитич, может быть, это прозвучит глупо, но я не представляю, как жить человеку с фамилией Толстой? Как пришло к вам осознание, что вы – из того самого знаменитого графского рода Толстых?
– Не пришло это осознание. Это данность. Все равно что родиться пуделем. В подростковом возрасте это немного смущало. Люди оборачиваются, когда ты произносишь свою фамилию или когда кто-то тебя окликает. Это неприятно, все равно, что одноглазому говорят: “Эй, одноглазый, пойди сюда”… Зачем мне тыкают, что я одноглазый?.. Приехал я как-то в маленькую гостиницу в городе Лидсе, Англия. Назвал фамилию. Хозяин-пакистанец – в ту же “степь”: “С такой фамилией, наверное, кое-что знаешь…”. (Иван Никитич смешно пародирует пакистанский акцент английского языка. – Прим. автора.)
– А как же чувство гордости?
– Я очень рационально и совершенно холодно отношусь к этому. Конечно, меня немного забавляет, что Толстыми можно выложить русскую историю, поставив их если не в линию, то какой-то фигурой. Там будут и герои, и злодеи, и люди великие, и негодяи, тутти кванти – кто угодно. Но чтобы специально этим гордиться – нет. Я вообще историей своего рода заинтересовался очень поздно, к сорока годам. Много вранья на тему Толстых, особенно что касается моего дедушки Алексея Николаевича.
– Как менялось ваше отношение к нему?
– Я его иначе как пресловутым не называл. Окружающая советская жизнь навязывала его. Это крайне неприятно. Вы приходили в школу, а в классе по литературе висел дедушкин портрет рядом с нерукопожатными Шолоховым и Максимом Горьким. Чем тут гордиться? А потом я увидел, что и у тех людей, которые отрицают Алексея Толстого, в значительной степени “рыльце в пушку”. Кто судьи? Что вы знаете о нем и его эпохе? Почему к нему вы подходите с одним аршином, а, скажем, к Илье Эренбургу – с другим? Чем отличались функции Толстого и Эренбурга при нашем полицейском государстве? Все это очень интересные вопросы. Когда ты начинаешь в это вникать, получается двойная бухгалтерия… Меньше всего во мне можно найти адвоката Алексея Толстого, но вокруг его личности столько непрочитанного и недосказанного…
– Никто не ставит под сомнение его литературный талант. В основном, говорят об одной стороне вопроса – его взаимоотношениях с властью.
– Как будто этим все ограничивается! Он был талантливым, одаренным человеком, по-своему хорошим писателем… Все нужно изучать комплексно. В Москве сейчас проходят конференции по творчеству Алексея Николаевича. Я стараюсь на них присутствовать. У меня всегда есть свой доклад по какой-то теме, и каждый раз оказывается, что этой темой не занимались, а если занимались, то рассказали только полтора процента. Идешь в архив, открываешь старые газеты и находишь ответы на массу интересных вопросов, которые филологи-литературоведы так и не нашли… Я не специалист по Алексею Толстому. Он меня стал интересовать через историю эмиграции. Его нужно изучать со всем хорошим и со всем дурным и отвратительным, ибо он – один из создателей советской идеологии. Я это никогда не забываю. Когда меня многие, в том числе мои родственники, упрекают – “Чего ты на дедушку-то наговариваешь?” – у меня на это один ответ. Я ко всем стараюсь подходить взвешенно. Неважно, он мой дедушка или нет. Да, он много сделал интересного и полезного и очень много отвратительного и ужасного. Уважение к памяти человека не должно подменять уважения к себе как к исследователю. Никто не родственник никому. Если ты просто родственник – посиди в соседней комнате, а мы тут займемся наукой и исследованиями.
– Вы писали, что ваша бабушка была тем человеком, который удерживал Алексея Николаевича от неблаговидных поступков…
– Да, это так. Одной из причин их развода были нравственные требования бабушки Натальи Васильевны Крандиевской ЗАСТУПАТЬСЯ за гонимых, арестованных людей. После 1934 года, когда запахло керосином, после убийства Кирова и высылки дворян из Ленинграда Алексей Николаевич стал очень раздражительным. Он обрывал ее, говоря: “Меня просят больше эту тему не поднимать”. Он ведь разговаривал и с Ягодой, и в Ленинградском НКВД, защищая тех или иных людей. “Ты можешь понять, – кричал он на бабушку, – что от меня не хотят больше слышать подобные разговоры и получать соответствующие записки? Со мной перестают встречаться высшие чины. Партия и ее разящий меч лучше знают, кого арестовывать, а кого – нет.” Тот, кто в этом вопросе одной черной краской мажет Алексея Толстого, просто плохо понимает реалии эпохи и не знает, кого он спас. Есть целый ряд фигур – о некоторых не знает никто, – которые обязаны ему жизнью. Я говорю это на основе моих встреч с ними и их потомками. Я храню эти истории.
– Из этих историй получилась бы замечательная книга!
– Рано или поздно она появится. Я уже придумал какие-то ходы, “сетка” уже получается, какие-то главы я все время заполняю материалом. Я сперва думал, что это должна быть книга для моего потомства. Старая, известная шутка: для того, чтобы познать какой-то предмет, надо его начать преподавать. Рассказываешь что-нибудь детям и понимаешь, что ты сам в семейных историях разбираешься плохо. И понеслось! А когда работаешь в архиве и внимательно читаешь документы и даже просто печатные материалы, много чего “вылезает”… Тот, кто копает канаву, доходит до глубин. Ты понимаешь, что родители либо не знали этого, либо привирали, что-то скрывали, что-то – поворачивали выгодной стороной. Как всегда – пыль под диван! А у меня нет пиетета перед дедушкой. Не потому, что я его не знал (я родился через тринадцать лет после его смерти), а потому, что согласен с Владиславом Ходасевичем, который говорил: “Истина не может быть низкой. Нет ничего выше истины”. Истина так прекрасна, что не требует оправданий…
“От Пушкина до Довлатова”
– Много времени вы тратите на работу в архивах, в том числе – американских. Какие открытия нас ждут? Много ли еще есть неизвестного, неопубликованного?
– Если бы я сейчас сидел в той комнате, в которой можно было бы визуально ответить на ваш вопрос, я бы вам показал, что такое неопубликованные архивы. Наверно, около сорока телевизионных коробок архивов! Разумеется, не оригиналы – копии, хотя у меня есть и оригиналы. Мне люди отдавали свои семейные архивы. Никакой жизни не хватит, чтобы все разобрать. Я мечтаю выйти на пенсию и заняться этим двадцать четыре часа в сутки. Разбор архива – это такая сладость, это открытие маленьких вселенных ЕЖЕСЕКУНДНО!
– Какой период в истории вас интересует? Эмиграция, двадцатые-тридцатые годы XX века..?
– Не только. Меня интересуют и шаги назад в пушкинское время. Собственных находок в пушкинской эпохе очень мало – можно на пальцах одной руки перечесть, – но мне был подарен архив моего двоюродного дедушки Григория Леонидовича Лозинского, брата родного дедушки Михаила Леонидовича Лозинского, переводчика Данте, Шекспира, Мольера, “Кармен” Мериме… В августе 1921 года, опасаясь ареста по делу Гумилева, Григорий с мамой – моей прабабушкой Анной Ивановной Лозинской – эмигрировал. Они оба похоронены на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. На моем письменном столе стоит фотография этой могилы… В двадцатые-тридцатые годы Григорий был секретарем Пушкинского общества в Париже. Председателем общества был Бунин, членами – Милюков, Ходасевич, Лифарь. У Григория сохранилось множество документов о работе Пушкинского общества и переписка с пушкинистами. А пушкинисты тогда были первостатейные: Владислав Ходасевич – я уже публиковал его письмо Лозинскому на пушкинскую тему, Модест Гофман и многие-многие другие. Совершенно божественный архив Григория двадцать лет назад был подарен мне моей двоюродной тетей – его дочерью. Это пушкинская эпоха и пушкинский след в истории русской эмиграции. Я с удовольствием буду этим заниматься… В сфере моих интересов – Серебряный век, двадцатые-тридцатые годы эмиграции, исключительно интересное время военной поры, Холодная война – время возникновения Радио Свобода, почти не прочитанное десятилетие между окончанием Второй мировой войны и XX съездом КПСС, когда все изменилось не только в Советском Союзе, но и в отношении Запада к Советскому Союзу… Вот тут я могу сказать, что я действительно счастливый владелец массы документов, писем, архивов. Двадцать пять лет я занимаюсь этим периодом, ищу, нахожу, изучаю… Сейчас я еду в Америку для того, чтобы продолжить свои поиски в четырех архивах. Моя верхняя временная граница – Довлатов.
– Это уже совсем близко от нас.
– Я собирал материалы по Довлатову. У меня есть свой комплект газет “Новый американец”, около тридцати интервью с людьми, которые вместе с ним ее делали, множество свидетельств и документов. Я буду писать об истории создания газеты. Четырнадцать лет я работал с Петром Вайлем – он был ответственным секретарем “Нового американца”. Мы с ним изучали историю газеты, читали вместе материалы, он комментировал, я записывал… Интересная может получиться работа… Суммируя длинный ответ, скажу, что меня интересует время от Пушкина до Довлатова. Дожить бы, дожить бы… (Смеется.)
“Радио Свобода – огромный кусок моей жизни”
– Несколько раз в нашей беседе уже всплывала тема радио. Расскажите, пожалуйста, как вам работается на “Свободе”? Во время перестройки, когда обо всем стало можно говорить на родине, казалось, что “Свобода” уже не нужна. А сейчас опять, кажется, происходит всплеск интереса к радиостанции?
– Это началось уже довольно давно. Условно говоря, с 2000 года, с появлением нашего нового президента. Но на самом деле и в девяностые годы… Когда “пленку жизни” откручиваешь немножко назад, понимаешь, что уже во второй половине девяностых снова возник большой интерес к “Свободе”. Он затих в 1992 году. Люди читающие, интересующиеся информацией, пригасили свой интерес к западным радиостанциям. Это нормально. Но оказалось, что олигархические интересы, интересы корпораций, определенных групп, каких-то сегментов общества способствовали искажению информации, гуляющей в обществе. Не примыкающее ни к кому Радио Свобода в этом смысле оказалось единственным источником информации. Я не хочу сказать, что “Свобода” – ангел во плоти. Нет, конечно. Но тем не менее наша радиостанция не зависит от московских властей и российской политики. Всякое другое мнение – по-своему непредвзятое, а по-своему и предвзятое – уже тем и ценно, что оно другое. Я совершенно не идеализирую свое радио, знаю его слабые места, подводные капканы, но очень люблю и ценю его. В каком-то смысле мне повезло, что я никогда не занимался на радио политикой. Только историей и культурой – больше ничем! Меня, как диктора, заставляют читать всевозможные тексты за какого-то президента или негодяя, но это нормально. У нас нет самостоятельных дикторов – все мы читаем что-то. Это мое единственное прикосновение к чужим мнениям. В апреле исполняется двадцать лет, как я вошел в штат радиостанции. До этого семь лет был свободным журналистом. Работал в Париже, немного в Мюнхене, в Санкт-Петербурге…
– А в Праге как оказались?
– Позвали. В конце 1994 года меня спросили, хочу ли я поехать в Прагу и поработать на “Свободе”. Я ответил: “Конечно, да. Я к вам прошусь уже седьмой год”. Меня семь лет в штат не брали – я готов был приехать и раньше. С весны 1995 года я живу и работаю в Праге. За все эти двадцать (плюс семь) лет никогда и никто не руководил мною, никогда и никто не вменял мне в обязанности освещать какие-то темы, никто не определял, какие передачи я буду делать, а какие – нет. Первые, может быть, три месяца работы в Праге я приходил к своему директору – ныне покойному Юрию Гендлеру, изумительному человеку, который помог мне в понимании того, что такое журналистика и радиожурналистика, – советоваться о передачах. Но он никогда мне ничего не навязал, не предложил ни одной темы. Никто мне не предложил ни одной темы! Темы предлагаются самой жизнью: купленной книгой, увиденным человеком, перелистыванием записной книжки. “Давненько я не звонил этому человеку. А позвоню-ка я ему.” Заглядываю в интернет. Бог ты мой, он за те пятнадцать лет, что мы не виделись, столько успел сделать! Всё, есть тема… Мне работается на радио великолепно.
– Среди всех ваших работ оно лучшее?
– В конце восьмидесятых я работал редактором в ленинградском журнале “Звезда”. Это, наверно, лучшее место работы по этической опрятности и интеллектуальному уровню. К сожалению, я не смог доработать до той поры, когда насладился бы руководством моих друзей-соредакторов Якова Гордина и Андрея Арьева… Радио Свобода – огромный кусок моей жизни. Я ведь не получаю никаких грантов. Только зарплата на радио позволяет мне ездить по миру и сидеть в архивах. Благодаря радио я узнал, открыл, заинтересовался, съездил, вернулся… Я счастлив и по гроб жизни благодарен этой организации.
“Что делать? Сохранять себя!”
– Возвращаясь к теме архивов. Вы ведь много работаете и с архивами “Свободы”…
– О, да! Архивы радио – тоже моя тема. Мне интересно, насколько у нас сохраняется старая, архаичная политика последних десятилетий или мы ее откладываем на второй план, предпочитая какие-то другие сюжеты. Казалось бы, старая политика – это следующая по неинтересности вещь после прошлогоднего снега. Тем не менее, вчерашняя политика может быть очень увлекательной и многое объяснить в жизни и судьбе эмиграции. Надо только много знать и хорошо представлять себе контекст. Тогда на историческом фоне вырисовываются удивительно интересные вещи. Это как раз то, чем занимается историк. Он изучает старую политику, чтобы понять вчерашний день, а вчерашний день всегда приводит в день сегодняшний.
– Какой исторический промежуток вам кажется наиболее приближенным к сегодняшнему дню? Какие параллели в истории вы видите в нашем времени?
– Мне кажется, почти все прямые параллели оказываются ложными. Понимание сегодняшнего дня с точки зрения дня вчерашнего идет не по историческим или политическим параллелям, а по закономерностям действий людей. В истории меня больше всего интересует сам человек, исторические и индивидуальные мотивы поведения людей, психология, фундамент, на котором это вырастают. Все это создает исторический образ человека, к которому можно бесконечно приближаться в поисках достоверности. Как только ты почувствовал, как только проклюнулась достоверность конкретного, единичного человека, тут расцветает цветами и запахами жизнь, ты чувствуешь присутствие истины. Не саму истину, а ее присутствие. Она где-то здесь, за плечами, пролетает, как летучая мышь, и ты чувствуешь – опахнула тебя, воздух пронесся мимо. Это ты добираешься до правды. А апрямые исторические параллели скорее оказываются немного ложными. Нельзя полностью повторить даже шахматную партию – если только не сознательно. В жизни очень много вещей стихийных. Только ленивый не говорил о 1938 годе и ситуации с Судетами, не уподоблял сегодняшние территориальные споры довоенным. Но Путин – не Гитлер, а Порошенко – не Бенеш. Олигархи тогда были не те, народы не те, Европа не та, масштабы коррупции не те, и никогда никто против Германии не восставал единым фронтом так, как восстает сегодня весь мир против российской внешней политики. И никогда до войны не была столь сильна Америка. Доллар был никому не нужен. Фунт стерлинга – да, франк – да, а доллар – нет. Все ситуации не те, все параллели не работают. Сегодня перед нами – новая ситуация. А вот человеческие страсти, слабости, сила духа – вот это может быть предметом сравнения.
– Не кажется ли вам, что история часто является формой ухода от современности, своеобразной внутренней эмиграцией? Когда нельзя говорить о дне сегодняшнем, то можно обратиться ко дню вчерашнему…
– Совершенно не согласен. Может быть, для кого-то это и так – за всех я не поручусь, но для меня история – высшая современность! Особенно когда ты находишься не в стране действия, не на своей родине. Я нахожусь в положении как бы полуэмигранта, хотя я не эмигрант и у меня российский паспорт. Я просто уже двадцать пять лет не живу в России. Я смотрю на нее так, как смотрит историк на свой материал, смотрю взглядом историческим. Поэтому я в ужасе от того, что творят мои соотечественники в политическом, психологическом и моральном плане. Такое впечатление, что они забыли, что у истории есть витки и повороты, что наступит завтрашний день (в историческом смысле) и взойдет солнце. Как же они посмотрят не то что в глаза друг другу, но в зеркало? Что же они там прочтут? Они что, сошли с ума – все восемьдесят пять процентов?
– Такое впечатление, что – да…
– Но так ведь не бывает! Это – морок, амок, помрачение сознания, некий летаргический сон разума и совести.
– Что делать в такой ситуации честным, порядочным людям? Как дождаться завтрашнего дня? На что надеяться?
– Вот тут, вероятно, историческое сравнение поможет мне ответить, хотя оно “не чистое”, зато всем известное. Как должен был вести себя человек, считающий себя порядочным, в период нацистской оккупации? Вот вы живете в каком-то городке. Пришли фашисты. Вы – врач или учитель, или театральный режиссер. Вам нужно решать – немедленно, сейчас – профессиональный вопрос. Согласно клятве Гиппократа врач обязан лечить всех. Должен ли он лечить убийцу, который только что повесил пятнадцать человек, а потом случайно поскользнулся, упал и сломал ногу? Да, должен. Учитель, который остался с классом, должен ли он продолжать работать при новой власти, как обязательно вменяли ему в вину после войны в НКВД, на следствии? Некоторые учителя отвечали так: передо нами стояла дилемма – или наших детей немцы будут учить нацистской пропаганде, или их будем учить мы. В лучшем случае, может быть, они будут учить Шиллера и Гете, а я буду учить Пушкину и Лермонтову. Тоже в лучшем случае. Может быть, придется дурных советских писателей проходить, но зато на своем языке. Что лучше для следующего поколения? Ведь война закончится, а поколение может быть загублено… Возьмите конкретный пример – судьбу Сергея Эрнестовича Радлова, потрясающего театрального деятеля, режиссера, умницы, энциклопедически образованного человека. В марте 1942 года он из Ленинграда был эвакуирован в Пятигорск, и туда через пять месяцев пришли немцы. Что делать? Часть труппы убежала, часть осталась – их не успели предупредить и вывезти из города. Сергей Радлов собирает труппу и говорит: “Вы – абсолютно свободные люди. Вы можете делать все что угодно. Вы можете уйти через горы, можете сотрудничать с новым режимом. Но что я бы вам предложил – сохраните театральное единство, тот великий дух, который мы все чувствовали, который поднимал нас и наших зрителей на катарсис. Никто из нас не знает будущего, но есть две психологические, художественные заповеди. Во-первых, сохрани себя в профессиональном и нравственном отношении, во-вторых, пойми, что наше искусство делается для зрителя. Спасая самих себя, мы спасаем великое Дело. Вот моя философия”. Большая часть труппы – девяносто девять процентов – осталась с ним. Радлов был угнан в Германию, потом работал в Берлине, на юге Франции, в фашистской зоне. В 1945 году решил вернуться. Его арестовали в Москве прямо в самолете. Они с женой – знаменитой поэтессой и переводчицей Анной Радловой – получили по десять лет. Жена через четыре года скончалась в лагере под Рыбинском. Он вышел: совершенно разбитый, раздавленный старик. Уехал в Латвию и там продолжал ставить своего любимого Шекспира. Свидетели – актеры его труппы – говорили в защиту Радлова: “Он нас спас. Он помог сохранить наш дух. Мы благодарны этому человеку”. Актеры пытались убедить следователя, что спектакли Радлова не были предательством родины. Допрашивали зрителей, которые ходили в Пятигорский театр. Те говорили: “Мы в проходах стояли, на балконах висели, у нас глаза у всех горели”. Это было спасение. Это были НАШИ. Как в катакомбной церкви при первых христианах. Римская власть их гоняла, а они собирались в свои кружки и радели… Что делать сегодня? Сохранять себя! Что это значит? Это каждый понимает по-своему.
– Вы упомянули Радлова, а ведь то же самое после войны вменялось в вину людям с другой стороны – дирижерам Герберту фон Караяну и Вильгельму Фуртвенглеру.
– Это сложнейший вопрос. Легче всего обвинить человека в том, что он остался при злодее и продолжает делать дело. Значит, он, как говорили раньше, “объективно лил воду на мельницу врага”. Объективно – лил, а субъективно – он остался Радловым, Караяном, Фуртвенглером. Ведь не одно же мерило существует, не по одной шкале нас судьба и человечество измеряют. Если бы только по шкале коллаборационизма, тогда ответ был бы простой. Но насколько жизнь сложнее, насколько многовалентен этот вопрос. На него нельзя просто так ответить. Я больше всего на свете ненавижу национализм и нацизм, но так нельзя. Николай I по линейке провел дорогу между Петербургом и Москвой. “Вот так”, – сказал он, положил линейку и провел линию. Но ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ даже в это встряло. Николай придерживал линейку пальцем, и на дороге появился изгиб, аппендикс. Никто из придворных не смог возразить Его Величеству. Ему поклонились и расшаркались. И дорога Петербург-Москва построена именно так: она идет прямо, потом – непонятная петля, потом – опять прямо… Сохранить себя, понять свое место в истории, понять, что история сегодняшним днем не закончится, и мы поплачем над сегодняшним днем, и посмеемся. Надо собрать волю в кулак и дожить до будущего дня. Как видите, я не говорю о сопротивлении – я говорю о сохранении себя. Рекомендовать сопротивляться ты можешь только самому себе. Нельзя призывать других. Это – безнравственно. Не говори: “Жить не по лжи”. Просто живи не по лжи. Не надо морализировать.
– Пользуясь “служебным положением”, не могу не спросить у вас о моем знаменитом однофамильце, юристе и общественном деятеле первой волны эмиграции Борисе Элькине. Я читал, что он играл важную роль в эмиграции тридцатых годов…
– И не только тридцатых. Борис Исаакович Элькин был адвокатом и общественным деятелем, настоящим дореволюционным интеллигентом. Его интересовала справедливость, мораль, положение человека в обществе. Он всегда защищал гонимых не только в силу своей профессии, но и по душевному расположению. Это был один из тех светлейших умов и личностей дореволюционной России, которые делали эту страну совершенно неповторимой и держали ее на европейском уровне. Уехав в эмиграцию, оказавшись в Лондоне, Борис Исаакович помогал многим. В Париже такими были Василий Маклаков, бывшие послы, общественные деятели, в Берлине – Набоков-старший, отец писателя, в Лондоне – Ариадна Тыркова-Вильямс и Борис Исаакович Элькин. Люди-центры, люди-полюса, вокруг которых кипела жизнь, которые соединяли всех со всеми. Это такие пауки наоборот, которые свивали свою сеть и захватывали в нее всех тех, кто нуждался в помощи и поддержке. Помните, мы говорили о необходимости самосознания в ту пору, когда человек жил на оккупированной территории. То же самое происходило и в эмиграции… Потрясающе интересный архив Бориса Исааковича хранится в одном из колледжей Оксфордского университета. Полностью он не издавался, но в своем распыленном виде представлен в сотнях исследовательских работах. Я в нем работал, и еще поеду. Я там отыскал и скопировал некоторые письма Элькину о Григории Леонидовиче Лозинском… Борис Элькин – удивительно интересный человек.
– Традиционный вопрос гостям Литературного салона: как вы планируете построить встречу в Чикаго? Название вечера носит интригующий и явно провокационный оттенок – “Слон из мухи. Культурные приключения”. Выражение “делать из мухи слона” традиционно носит негативный оттенок: преувеличивать что-либо, придавать чему-либо неоправданно большое значение… У вас будет все наоборот?
– Я перевернул эту идиому и хочу тем самым подчеркнуть, что развитие мухи до размеров и значения слона – это то, чем занимается исследователь, в частности, исследователь культуры. Он берет мелочь, деталь и с помощью документов, знаний, любви к истории и предмету доращивает ее до размеров слона, до размеров геркулесовых, показывая все значение того, что в ней содержалось. Пока она муха – что с нее взять, прожужжала и улетела, а кто-то еще взял и прихлопнул газеткой. А на самом деле там таилась целая интереснейшая история, драма чьей-то жизни, секреты политики, истории, любовные приключения… Я собираюсь это продемонстрировать на примере нескольких историй.
– Новых или знакомых нам по циклу “Исторические путешествия”?
– Практически новых. Я хочу предложить аудитории историко-культурные приключения, о которых я не рассказывал или почти не рассказывал, а если рассказывал, то не так. А потом можно будет поговорить. Я готов отвечать на любые вопросы.
––––––––––––––
Литературный вечер Ивана Толстого пройдет в День рождения хозяйки Русского литературного Салона Аллы Дехтяр. Прекрасная традиция праздновать День рождения в компании с замечательными гостями продолжается!
Nota bene! Литературный вечер Ивана Толстого “Слон из мухи. Культурные приключения” состоится 12 апреля в 6 часов вечера в Чикаго в помещении Congregation Kol Emeth по адресу: 5130 West Touhy Avenue, Skokie, IL 60077. Цена билета – $25. Билеты продаются у входа. Справки и дополнительная информация – по телефону 773-275-0934.
.
Сергей Элькин
http://sergeyelkin.livejournal.com/
