Новый год в Чикагском симфоническом центре начинается с русской музыки! В рамках программы “Вокруг произведения” композитор и музыковед Джерард Макберни представляет спектакль “Настоящая пропаганда?”, посвященный Сергею Прокофьеву и его Пятой симфонии.
Мне уже доводилось рассказывать о Джерарде Макберни – удивительном подвижнике, невероятно интересном собеседнике, глубоком знатоке искусства. С сентября 2006 года Макберни является советником Чикагского симфонического оркестра по подбору репертуара и креативным руководителем программы “Вокруг произведения”. Отличительной особенностью программы является то, что зрители имеют возможность не только услышать музыкальное произведение (это происходит во втором отделении), но и увлекательный рассказ об истории его создания, о композиторе и времени, в котором он жил и творил. Это делает Джерард Макберни. Он рассказывает блистательно: ярко, образно, зажигательно, артистично! Через пять минут после начала беседы у вас возникает абсолютное ощущение, что автор с детства дружил со своими героями – гениальными, порой ужасно невыносимыми, часто – смешными, но всегда удивительно живыми людьми.
Программа “Вокруг произведения” существует уже пятый сезон, и с каждым годом она становится все более популярной. Макберни называет эту программу “спектаклем” или “прогулкой по произведению”. Таких “прогулок” за прошедшие пять лет накопилось немало: с Малером и Вивальди, Моцартом и Дебюсси, Мендельсоном и Дворжаком, Штраусом и Сибелиусом. Язык спектакля каждый раз меняется в зависимости от темы произведения. Например, для рассказа о Четвертой симфонии Малера Макберни с женой (она – фотограф) отправились на юг Австрии, на озеро Вертерзее, чтобы побывать в летнем доме композитора, куда Малер приезжал каждое лето с 1900 по 1907 годы. Там им была написана Четвертая симфония. Сегодня в этом доме находится музей Малера с копиями партитур. Макберни не знал, каким будет спектакль о Малере. То, что они с женой сделали потом, основывалось на снятом в Австрии материале. Макберни говорит, что в последнее время стал больше работать с рукописями композиторов: “Раньше я этого не замечал, но потом начал понимать, как много о человеке может сказать его почерк. В почерке сразу виден характер человека, традиция, школа. Первый раз я заметил это, когда во втором сезоне ставил спектакль о последнем фортепианном концерте Моцарта. Я достал факсимиле Моцарта, и по его почерку многое стало понятно”. Разные почерки композиторов помогли Макберни сделать спектакль о “Картинках с выставки” Мусоргского-Равеля. Вообще, к русской музыке Макберни проявляет особый интерес. В начале восьмидесятых годов он учился в Московской консерватории, был учеником Эдисона Денисова и Романа Леденева, жил в “общаге” и учил русский язык по четыре-пять часов в день, чтобы, как он говорит, “общаться с русскими композиторами и понимать их без переводчика”. Макберни провел в Москве два года, выучил русский (он говорит на нем блестяще) и на всю жизнь сохранил любовь к русской культуре и русской музыке. В программе “Вокруг произведения” Макберни говорил о Шостаковиче и его Четвертой симфонии, Стравинском и “Весне священной”, Мусоргском и “Картинках с выставки”, Чайковском и Четвертой симфонии, Рахманинове и “Острове мертвых”. В новом спектакле программы Макберни обращается к Сергею Сергеевичу Прокофьеву и тому, что предшествовало созданию его Пятой симфонии. Макберни рассказывает:
– Идея сделать спектакль о Пятой симфонии Прокофьева принадлежит английскому дирижеру Марку Элдеру. Он работал со мной над Четвертой симфонией Шостаковича и Девятой симфонией Дворжака, и оба спектакля имели большой успех. Я с интересом воспринял его предложение. До этого мы над Прокофьевым еще не работали. Это совсем новая история для нашей публики. Для американцев сталинский Советский Союз – это другой мир.
– И мир совсем неизвестный.
– Да, подход к истории в Соединенных Штатах исключает такие темы. Я родился в Европе. Мы помним Вторую мировую войну, Холодную войну… Мы боялись сталинской империи. Если бы Красная армия не остановилась на Восточной Европе, а решила бы оккупировать Англию, вопрос решился бы в течение двух дней. А для американцев Вторая мировая война – это что-то далекое…
– Прокофьев писал: “В Пятой симфонии я хотел воспеть свободного и счастливого человека”. Это заблуждение художника – в сталинском Советском Союзе говорить о “свободном и счастливом человеке”?
– В этих словах раскрывается достаточно сложный характер этого композитора. Его очень трудно понять. Он убежал, как мы все помним, летом 1918 года, получив разрешение от Луначарского. Прокофьев уехал на поезде во Владивосток. Была гражданская война, погибали люди, но сам Прокофьев не видел в своей поездке ничего героического. Он говорит: “Моя поездка сказочная”. Вот в этом типичный Прокофьев. Композитор видит не войну, а сказку. Он не знал, что делать во Владивостоке, и купил себе билет в Японию. После двух с половиной месяцев в Японии его пригласили в турне по Чили, Перу и Эквадору. Он не получил визу, зато нашел место на корабле, который через Гонолулу уплывал в Сан-Франциско. Американцы тут же посадили его в лагерь для нежелательных людей, в основном, из большевистской России. Потом его освободили, но у него не было ни одного цента. Он встретился с неким русским, который дал ему денег на поездку в Канаду, а потом в Нью-Йорк. Так началась зарубежная жизнь Прокофьева…
– Получается, “свободный и счастливый человек” – это тоже сказка?
– Еще до возвращения Прокофьев стал высказывать свое мнение о соцреализме как о серьезном искусстве. Прокофьев был человеком театра во всех его проявлениях. Он работал с Эйзенштейном, писал музыку к кинофильмам и музыку к спектаклям, написал девять опер, известные и неизвестные балеты. Он любил прикладную музыку. А ведь прикладная музыка – суть соцреалистической музыки как искусства пропаганды. В тексте нашего спектакля у меня есть цитата жившего на Западе русского композитора Николая Набокова. Эта цитата похожа на слова Прокофьева о “свободном и счастливом человеке”. Как все Набоковы, Николай родился в очень богатой семье и был диким антисоветчиком. Неинтересный композитор, по-моему, но остроумный человек, друг Стравинского. Он написал очень злую автобиографию под названием “Багаж”. В этой книге он пишет о Прокофьеве так: “Я всегда знал, что Сергей Сергеевич чувствовал какую-то симпатию к риторике коммунистов. Он нашел в этом что-то близкое”.
– Что это было? Может быть, игра? Спектакль?..
– Спектакль и страсть к счастливым концам. Прокофьев, как ребенок, любил счастливые финалы. Сложный вопрос, верил ли он в это. Он не был глупым человеком, хотя Стравинский говорил: “Сережа – самый глупый композитор. Он ничего не понимал”. Но Стравинский имел в виду – самый глупый из хороших композиторов. То же самое говорил о Прокофьеве и Дягилев. Но Сергей Сергеевич не мог быть глупым, как мы. Он был человек с узким подходом к жизни. Идеалист. Близкий друг Прокофьева Владимир Дукельский, ставший впоследствии Верноном Дюком, писал в своей автобиографии, как пытался открыть глаза Прокофьеву. Еще один протеже Дягилева (как и Набоков, Стравинский и сам Прокофьев) Дукельский приехал в Америку, стал другом Гершвина, начал писать песни – то, за что Прокофьев всегда ругал его. Эти песни Прокофьев называл “просто тра-ля-ля”. Он писал свое “тра-ля-ля” и продолжал писать серьезную музыку, например, гигантский Реквием в память жертв большевиков. Дукельский показал Прокофьеву телеграмму от одной актрисы и продюсера, которые хотели, чтобы Сергей Сергеевич остался в Голливуде писать музыку для кино. Прокофьев отреагировал очень резко: “Нет. Я возвращаюсь в Советский Союз. Там – моя жизнь!”.
Рассказывая о Прокофьеве, Джерард Макберни касается интереснейших людей, с которыми он общался. О каждом из них хочется поговорить подробнее. К сожалению, времени было мало, и мне потребовалось больших усилий “не сворачивать в сторону”, расспрашивая Джерарда о взаимоотношениях Прокофьева и Николая Набокова, о дружбе Прокофьева с Дукельским, о многих других интереснейших и малоизвестных эпизодах из биографии композитора.
– Вы встречались с детьми Прокофьева?
– Его старший сын Святослав Сергеевич умер неделю назад. Ужасно жалко его. (Интервью с Макберни состоялось 15 декабря. – Прим. автора.)
– Он жил в Москве?
– Последние годы он жил в Париже – городе, где он родился. Я знал Святослава Сергеевича немного. Где-то двенадцать лет тому назад я провел с ним в Париже один день. Ему было тогда около восьмидесяти лет, и было так больно смотреть, как он заплакал, когда стал рассказывать о своем отце, аресте мамы Лины Ивановны, о том, что случилось с семьей, когда отец всех бросил. Я очень жалел, что сидел там, как иностранец, и спрашивал об этом. Я очень хорошо знал его младшего брата Олега Сергеевича. Он был скульптор, жил в Лондоне. Милый, добрый, но очень сложный человек. Ко мне удивительно по-доброму относился. Олег Сергеевич говорил, что если бы отец прожил еще год, его бы арестовали. Если бы был жив Сталин, естественно. Как известно, они умерли в один день. Я помню, Олег Сергеевич всегда говорил: “Папа был наивным человеком. Он не понимал, потому что не хотел понимать”. Но человек, который не хочет понимать, уже не наивный человек. Это что-то сложнее. Иронии, которая всю жизнь присутствовала у Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, у Прокофьева не было. Но, как мне недавно сказал дирижер Томас Зандерлинг, “радостная музыка в конце Пятой симфонии, возможно, имеет гигантское трагическое значение”. Как композитор, Прокофьев чувствовал время.
– А что это за детективная история с чемоданом с прокофьевскими дневниками?
– Святослав Сергеевич, когда был в Париже, получил чемодан с вещами отца. Он отдал его Пайчадзе, помощнику Кусевицкого в Париже. Прокофьев сказал: “Я не могу взять это с собой в Советский Союз”. В чемодане хранились все дневники композитора, начиная с десяти лет и, кажется, до 1934 года. В дневниках было буквально все – от насморка и еды на завтрак до разговоров со Стравинским, Равелем, Дягилевым, мамой, женщинами… Гигантские тома. Как тома Пруста или Толстого.
– Что открылось в этих дневниках?
– Много нового. В Нью-Йорке, где Прокофьев жил почти три года, он увлекался Христианской наукой – странной, придуманной религией, чисто американским явлением. Он принимал эту науку абсолютно серьезно. Когда они с женой жили в Париже, они ходили в христианский научный храм каждое воскресенье. И что самое удивительное – Прокофьев остался таким же в Советском Союзе. Единственным, кто знал об этом, был КГБ. После событий 1991 года российский музыковед Марина Рахманова получила доступ к делу Прокофьева на Лубянке. Оказалось, что шофер композитора был стукачом и докладывал о каждом его шаге. У Прокофьева были проблемы с сердцем. За последние годы он очень постарел, и чтобы выйти в туалет или ванну, ему нужна была помощь второй (так называемой) жены Миры Мендельсон или женщины, которая у них жила и занималась хозяйством. И вот в те моменты, когда он в сопровождении женщин выходил из комнаты, шофер-стукач заглядывал под матрас. А там хранились христианские научные памфлеты с его комментариями. Мы не только знаем об этих книгах – у нас есть все названия! До конца жизни Прокофьев верил в эту странную религию. Один момент мне здесь особенно интересен. Придуманная американская религия “Христианская наука” и придуманная советская религия “Соцреализм” похожи.
– Обе они сказочные…
– И обе говорят не о том, что есть, а о том, что будет. Поэтому его это интересовало! Желание верить в сказку – вот что было навязчивой идеей Прокофьева… Сохранились очень неприятные стенограммы разговоров в Союзе композиторов в январе 1944 года, когда уже начали ругать Шостаковича по поводу Восьмой симфонии. Между Шостаковичем и Прокофьевым были ревнивые моменты. Прокофьев стал ругать Шостаковича за то, что тот не знает, как сочинить мелодию. А для Прокофьева мелодия была всегда самым важным элементом произведения. “Петя и волк”, “Ромео и Джульетта” – в любом сочинении Прокофьев демонстрировал великий дар мелодиста. Конечно, он чувствовал себя “в своей тарелке”, когда все хлопали и говорили: “Браво. Сергей Сергеевич! Прекрасные русские мелодии”. Прокофьев все время говорил: “Музыка должна быть ясной и яркой”. Ведь то же самое говорил Жданов.
– А когда это не так, получался “сумбур вместо музыки”.
– И тут становится понятно, почему Дмитрий Дмитриевич всегда говорил о Прокофьеве иронически. Абсолютно разные композиторы, абсолютно разные люди.
– Но они ведь уважали друг друга? Шостакович уважал Прокофьева?
– Уважал, но в этом уважении не было ни капли теплоты. Уважение было холодным.
Это – не весь разговор с Макберни, а только некоторые фрагменты, посвященные Прокофьеву. Недавно весь музыкальный мир потрясло сообщение, что в 2011 году в Лос-Анджелесе состоится премьера неоконченной оперы Шостаковича “Оранго”. Рукопись была найдена в архиве Шостаковича в 2004 году. Вдова композитора Ирина Антоновна попросила Джерарда Макберни сделать оркестровку партитуры. Работа продолжалась три года и была закончена этой осенью. Дирижер Эса-Пекка Салонен готовится впервые продирижировать этим сочинением.
7 января в 1.30 pm и 9 января в 3.00 pm в программе “Вокруг произведения” нас ждет спектакль “Настоящая пропаганда?”, посвященный Сергею Прокофьеву и истории создания его Пятой симфонии. В первом отделении – рассказ Джерарда Макберни о Симфонии, во втором – бессмертная музыка в исполнении Чикагского симфонического оркестра. Дирижер – сэр Марк Элдер. Билеты на этот, а также на все другие концерты сезона можно зарезервировать на сайте оркестра http://cso.org/, по телефону 312-294-3000, а также приобрести в кассе Симфонического центра по адресу: 220 South Michigan Avenue, Chicago, IL 60604.
Сергей Элькин,
Фотографии к статье:
Фото 1. Джерард Макберни
Фото 2. Сергей Прокофьев с сыновьями Святославом и Олегом (Франция, 1930 год)
Фото 3. Последняя фотография Сергея Прокофьева (Москва, 1952 года)
Фото 4. На спектакле Джерарда Макберни (Фото Тодда Розенберга)
Мир – не белый и не черный, даже не серый. Он – сложнее и прекраснее. А музыка – зеркало его гармонии и диссонанса. На то и вкусы разные.