В мире классической музыки существует огромное количество всевозможных премий и наград, но только некоторые из них можно назвать по-настоящему значимыми. Среди них – премия имени Ирвинга Гилмора (Gilmore Artist Award), которую, начиная с 1991 года, раз в четыре года вручает международный фортепианный фестиваль в Каламазу (штат Мичиган). Предыдущими лауреатами премии становились известные сегодня всему миру пианисты Петр Адержевски, Лейф Ове Андснес, Ингрид Флитер. В январе 2010 года жюри фестиваля объявило имя нового лауреата. Им стал наш соотечественник, тридцатилетний американский пианист российского происхождения Кирилл Герштейн. 4 марта 2010 года в Симфоническом центре состоится первое выступление музыканта в Чикаго. Кирилл Герштейн и Чикагский симфонический оркестр под управлением Чарльза Дютои исполнят Второй концерт С.Рахманинова для фортепиано с оркестром. Разговор с пианистом перед концертом я начал с того, что поздравил его с почетной наградой и попросил рассказать об этой премии.
– Премия названа именем бизнесмена и страстного пианиста-любителя Ирвинга Гилмора. Этот человек был анонимным меценатом. Сохранились трогательные истории о том, как он дарил рояли и давал стипендии подающим надежды пианистам. При этом он всегда хотел оставаться в тени. Свое значительное состояние Гилмор завещал учрежденному им Фонду. Так начался фестиваль в Каламазу – самый большой и важный в Америке и один из самых интересных в мире фортепианных фестивалей. Члены жюри на протяжении нескольких лет анонимно – в этом ключ всего происходящего – отслеживают работу пианистов. Они слушают живые концерты, разными окольными путями получают записи выступлений. По результатам очень трудоемкого и терпеливого процесса раз в четыре года председатель жюри объявляет имя нового лауреата.
– Получается, что за вами анонимно наблюдают многие годы, поскольку это уже вторая премия Гилмора, которую вы выигрываете?
– Да, в 2002 году я получил молодежную премию “The Gilmore Young Artist Award”. Директор Фонда Дэн Гастин знает меня с 2000 года, когда я участвовал в концерте в Карнеги-холл. Мне было интересно узнать, на каких моих концертах присутствовали представители жюри. Оказалось, что они были на концертах в Канзасе, Огайо, в английском Бирмингеме. Это кроме таких ожидаемых мест, как Нью-Йорк и Лондон.
– Это доказывает, что халтурить нельзя нигде.
– Я вырос с этим понятием. Даже если в зале плохой рояль, даже если нет эмоционального подъема, все равно “спустя рукава” играть нельзя. Публика не виновата, и музыка не виновата. Нужно играть с внутренним ощущением ответственности и всегда прилагать усилия к наилучшему результату.
– Таким образом, несмотря на вашу молодость, второй премией вас уже перевели в возрастную категорию. Вы больше не считаетесь молодым пианистом.
– Я как-то в шутку спросил своего европейского менеджера: “Сколько еще лет ты собираешься писать на афише: “Молодой пианист Кирилл Герштейн”?” Это вопрос философский. Надеюсь, что душа только молодеет.
– Денежный эквивалент премии достаточно внушителен – триста тысяч долларов. Как вы намерены распорядиться этой суммой?
– Когда говорят о денежной составляющей премии, опускается то, что двести пятьдесят тысяч долларов отводится на развитие музыкальной карьеры или поддержку каких-то художественных проектов. Пока я даже не успел пофантазировать на эту тему. Могу сказать, чего я не сделаю. Я не куплю себе новый рояль, как это сделали несколько моих коллег – прошлых лауреатов премии. У меня уже есть несколько роялей. У пианистов, конечно, тяга к роялям, но надо с этим бороться. (Смеется.)
Кирилл Герштейн родился в Воронеже в 1979 году. Его отец – математик, мать – музыкант и педагог. Она занимается развитием музыкальных способностей детей. У маленького Кирилла просто не оставалось ничего другого, как стать ее самым способным учеником. Герштейн рассказывает:
– Я не помню, когда начал заниматься музыкой. Из тумана выплывают какие-то очертания, где музыка уже присутствовала. С музыкой я вырос, но у меня не было несчастного детства вундеркинда. Было время на чтение, на общение, я был нормальным ребенком и никогда не занимался по пять-шесть часов гаммами, сольфеджио, этюдами Шопена…
Когда Кириллу было четыре года, родители отдали его в музыкальную школу. А спустя два года в Воронеже открылась специальная музыкальная школа-десятилетка. Кирилл начал заниматься в этой школе и проучился там несколько лет.
– Уже лет в восемь-девять меня стал интересовать джаз. У моих родителей было много пластинок, в том числе – джазовых. Мне нравились необычные джазовые звуки, что-то я пытался имитировать. В одиннадцать лет я выиграл фортепианный конкурс Баха в Польше. Там я познакомился с музыкантами, которые занимались классической музыкой и проявляли интерес к джазу. Позже я принимал участие в джазовом фестивале в Санкт-Петербурге, почетным гостем которого был легендарный джазовый вибрафонист Гэри Бертон. Он тогда был вице-президентом колледжа музыки Беркли в Бостоне. Я познакомился с ним, и он попросил меня прислать свои записи. В 1993 году меня пригласили в Беркли на летний пятинедельный молодежный джазовый семинар. Это было для меня невероятным информационным взрывом. Все можно было послушать и посмотреть, в библиотеке были доступны записи, о которых я только читал… Было очень интересно. А после семинара колледж предложил мне полную стипендию на все годы учебы.
В 1994 году четырнадцатилетний юноша поступает в одну из самых известных джазовых школ в Америке и становится самым молодым студентом в ее истории.
– Когда произошел ваш поворот к классической музыке?
– На протяжении трех лет я очень интенсивно учился джазу, уделяя классической музыке гораздо меньше времени.Я пытался совмещать классику с джазом, но где-то к 1996 году мне стало ясно, что это совмещение невозможно. Я понял, что надо выбирать. На тот момент я был пресыщен джазом, и классический репертуар был для меня более занимательным процессом, чем безусловно восхитительное и прелестное чувство импровизирования на ходу. Я выбрал классику, поехал учиться в Манхэттенскую школу музыки и получил за четыре года степени бакалавра и мастера. В сентябре 2000 года я продолжил обучение в Испании у пианиста и педагога Дмитрия Александровича Башкирова.
– Вы начали обучение в России, продолжили в Америке, а в Европе вернулись к великим традициям русской фортепианной школы. Ведь Башкиров – ученик Гольденвейзера, а там и до Рахманинова недалеко…
– Безусловно. После американской фазы я впал в хорошем смысле в старомосковскую, консерваторскую атмосферу. Это был замечательный период для меня. Учили нас прекрасные и заботливые преподаватели, учили невероятно интенсивно. Педагог Рахманинова Зверев вспоминал, как у него учились студенты, как они крутились у него дома, как общались с музыкантами, приходившими к нему… Ни в коем случае не сравнивая себя с этими гениальными людьми, мне кажется, что по ощущениям это было похоже на рассказы о старороссийском образовании. Башкиров жил рядом с нами, буквально посреди школы. Формально обучение составляло два урока в неделю, но работа с учениками не заканчивалась с окончанием урока, а продолжалась прослушиванием записей, обсуждением книг, чаепитиями, совместным приготовлением еды, советами и просто человеческим общением. После учебы в Испании я продолжал учиться в Фортепианной академии на острове Комо в Италии, где преподают тот же Башкиров и другие педагоги.
По словам Герштейна, европейская часть его жизни “окрепла”, и он стал часто наведываться еще и в Будапешт. Он учился у венгерского педагога Ференца Радоша, вырастившего целую плеяду блестящих музыкантов, в том числе Андраша Шифа и Золтана Кочиша. В 2001 году Кирилл Герштейн стал лауреатом Первой премии Международного конкурса пианистов имени А.Рубинштейна в Тель-Авиве. Эта премия открыла ему возможность для концертной деятельности.
– Преимуществом победы на крупных музыкальных конкурсах является то, что какое-то время – а если все будет хорошо, то и всегда – не нужно ездить на эти “музыкально-спортивные” события. Гораздо здоровее играть концерты.
– Кирилл, какие композиторы вам наиболее близки? Какую музыку вы предпочитаете играть?
– То, что я предпочитаю на данный момент – это то, что я играю на данный момент. Мои вкусы меняются ежедневно в зависимости от изменения репертуара. Конечно, есть традиционные центры притяжения. Музыка Баха, сонаты Бетховена. Как сказал Бузони: “”Хорошо темперированный клавир” Баха – это Ветхий завет пианиста, а Лунная соната Бетховена – Новый завет”. Конечно, Лист, Шуман. Безусловно, Рахманинов – невероятная фигура и в личностном, и в музыкальном смысле. Я всегда обижаюсь, когда некоторые музыканты на Западе с легкостью отметают Рахманинова… У меня достаточно эклектичный вкус. Прелесть заключается в разнообразии жанров, авторов, стилей, направлений.
– А есть композиторы, чьи произведения вы бы не стали исполнять?
– Я бы не сказал, что есть композиторы, музыка которых меня совершенно не интересует. Скорее, отдельные произведения. Есть пианисты, которые прекрасно играют Третий концерт Прокофьева, но я не огорчен, что я его не исполняю. Безусловно, какие-то композиторы ближе, какие-то – дальше, и это ощущение постоянно меняется. Я уважаю фортепианную музыку Мессиана, но у меня не “чешутся руки” ее играть. С другой стороны, квартет “На конец времени” – замечательная пьеса, и я играю ее с огромным удовольствием. Я обожаю Рахманинова, но не чувствую, что мне надо обязательно сыграть его Вторую сонату. (Кстати, я когда-то ее играл.) У пианистов такой богатый репертуар, что всегда есть возможность выбора.
– Если к вам придет молодой композитор и принесет новую пьесу, вы станете ее изучать?
– Я просто обязан буду ее посмотреть, я с удовольствием откликнусь на новое сочинение. Если мне нравится пьеса, меня совершенно не волнует, когда она написана. Если я в нее верю, я ее буду играть.
– Замечательный ответ! Очень часто я слышу другие слова: “Пусть мне покажут сегодня нового Рахманинова или нового Моцарта”.
– Ну это было бы ужасно – иметь второго Рахманинова или второго Моцарта. Второго точно не нужно!
– А вам не кажется, что публика сегодня не готова к современной музыке, что современная музыка не вызывает у нее интереса?
– Вы знаете, меня огорчает, что очень часто это предопределено именем композитора. Если вы идете есть в ресторан к знаменитому шеф-повару, вы же не обязательно возьмете его знаменитый бифштекс. Вы идете к нему, потому что вы ему доверяете, потому что вы верите: то, что он сделает, будет интересно и вкусно. В классических программах хотелось бы большего доверия публики. Если артист скажет, что он готовит новое музыкальное блюдо, почему нужно сразу отторгать его и говорить: нет, мы придем на Бетховена?! Например, Фортепианный концерт Шенберга – замечательное произведение, не такое едкое, не такое страшное, а весьма романтичное и достаточно удобоваримое. Если бы Концерт Шенберга можно было подать под любой другой фамилией, то из любопытства публика бы пришла. Но как только зрители слышат фамилию Шенберг, их очень трудно убедить послушать его музыку. Было бы лучше, если бы публика слушала музыку, а не жила стереотипами, связанными с тем или иным композитором. Шенберг – это что-то трудноперевариваемое, Бетховен – это красиво…
– Кирилл, вы играете в Чикаго с дирижером Чарльзом Дютои. Я часто встречаю ваши имена вместе. Какое влияние оказывает на вас работа с этим дирижером?
– Мы работаем вместе уже больше пяти лет, сотрудничаем в разном репертуаре. Я очень уважаю Чарльза Дютои. Он – невероятно эрудированный человек не только в музыкальном смысле, но и в плане общей культуры, единственный человек из моего окружения, который посетил все страны мира. Он – заядлый путешественник. Если я ему посылаю сообщение, что сейчас играю концерт в каком-то городе в Голландии, приходит ответ: “Ох, как я люблю музей в этом городе. Обязательно зайди туда, поднимись по лестнице налево и в третьей комнате обрати внимание на вторую картину слева. У меня всегда слезы наворачиваются, когда я ее вижу”. Он действительно знает мировую культуру и очень широкий спектр музыки. У Дютои есть и собственная оригинальность, и дирижерский авторитет, и харизма жеста. Сегодня многие музыканты выросли и идут по стопам немецких традиций Фуртвенглера и Клемперера. Дютои – ученик Эрнеста Ансерме, наследник высокой французской традиции Берлиоза, Дебюсси, Равеля. В его музыке присутствует явно выраженный французский привкус, который прекрасно ложится на русскую музыку. Дютои прекрасно, в русско-французском стиле дирижирует “Шехерезадой” Римского-Корсакова и Симфоническими танцами Рахманинова. А как мы знаем, русская история была тесно связана с Францией.
– Вы играете с признанным мэтром дирижирования, утонченным Чарльзом Дютои и с Густаво Дудамелем – одним из самых интересных дирижеров нового поколения. Чем вам интересен Дудамель?
– Дудамель – явление в музыкальном мире, сплетение очень разных талантов. У него есть то, чему невозможно научиться, – невероятная энергия, заставляющая музыкантов играть наилучшим образом. В Венесуэле сотни молодежных оркестров, и Густаво дирижирует с десяти-одиннадцати лет, что совершенно неслыханно для дирижеров. Обычно они, бедные, в отличие от пианистов, получают свой “инструмент” в двадцать лет и старше. Дудамель бешено талантлив, у него замечательная память, с ним очень интересно общаться и дружить.
– С какими еще музыкантами вам приятно и комфортно работать?
– Из дирижеров я бы еще мог назвать нашего соотечественника Семена Бычкова. С ним мы тоже часто играем вместе. С одной стороны, у него наши общие русские корни; с другой – он рано уехал и впитал в себя западные влияния. Этот синтез мне достаточно близок. Мне повезло, что камерный репертуар я играл со многими замечательными инструменталистами: с Юрием Башметом, Гидоном Кремером, английским виолончелистом Стивеном Иссерлисом, чей папа родился в Одессе, первым флейтистом оркестра Берлинской филармонии, совершенно выдающимся музыкантом Эмануэлем Паю, виолончелистом Клеменсом Хагеном из квартета Хаген. Для молодых музыкантов очень полезно играть камерный репертуар с яркими личностями, коллегами-музыкантами и НЕ пианистами. Но я, конечно, люблю играть фортепианные ансамбли. Я играл музыку Бузони с Андрашем Шифом, которого я чрезвычайно уважаю и люблю; я езжу каждый год в Иерусалим к Лене Башкировой на фестиваль камерной музыки и играю с разными музыкантами (в том числе с ней) в четыре руки и на двух роялях. Я очень люблю камерную музыку.
– Вы не пробовали соединить в одном концерте классические произведения с джазовыми и пригласить сыграть с вами джазовых музыкантов?
– Это у меня в планах. Я это делал, когда учился в Беркли. Потом был достаточно длительный классический период. Сейчас опять появляются мысли о возвращении к джазу.
– Кирилл, обычно преподавателями становятся пианисты, которые постепенно уходят от активной концертной деятельности. У вас все не так. Несмотря на вашу молодость, вы уже являетесь профессором фортепианного отделения консерватории в Штутгарте. Почему в столь раннем возрасте вы решили заняться преподаванием?
– Это, кстати, только в последние десятилетия пианисты преклонного возраста начинают преподавать. Сто – сто пятьдесят лет назад считалось совершенно нормальным одновременно выступать с концертами и преподавать. Вспомним Шопена, Листа, Бузони, Рубинштейна… Я считаю преподавание увлекательной и подпитывающей творческое начало формой деятельности. Меня всегда инстинктивно тянуло к преподаванию, и я чувствовал, что это будет для меня интересно и полезно. Я учусь многому в процессе преподавания.
– Вас не смущает, что вы почти одного возраста с вашими студентами?
– Я считаю, что преподавательский авторитет вырабатывается не за счет большой разницы в возрасте. У меня нет цели, чтобы меня боялись. Моя задача – помочь им раскрыться в психологическом, музыкальном и профессиональном смысле.
– А почему именно Штутгарт?
– Консерватория в Штутгарте открыта к экспериментам и новым проектам. Меня сначала пригласили провести мастер-класс, а потом предложили профессуру на кафедре. Оказывается, они приглашали многих и потом тайно обсуждали кандидатуры. Наверное, я им понравился. Консерватория в Штутгарте имеет богатые традиции. Когда-то там работал известный немецкий пианист Вильгельм Кемпф, а до меня эту позицию занимал Олег Майзенберг.
– Кирилл, 4 марта в Чикаго состоится ваш дебют с Чикагским симфоническим оркестром. Поскольку это первое выступление с этим оркестром, спрашивать ваше мнение о нем еще рано. Поговорим об этом в следующий раз. Спрошу о другом: чего вы ждете от предстоящих концертов?
– Как и перед каждым концертом, я жду музыкального события для себя и, будем надеяться, для музыкантов и публики. Оркестр я знаю по концертам, репетициям с Баренбоймом, историческим записям. Традиции оркестра не приходится даже обсуждать. Очень жду встречи с ним.
– Кроме музыки, что вам интересно в сегодняшнем мире?
– Меня интересует литература, культура. Моя профессия располагает к знакомствам с огромным количеством интересных людей. Я слежу за происходящим в мире. Мир не скучный, и меня многое интересует.
– То есть вы не относитесь к категории пианистов-затворников, которые, кроме рояля, ничего не видят?
– Это ужасно, когда мир сводится к восьмидесяти восьми клавишам, окрашенным в черный и белый цвета. Я отношусь к совершенно противоположной категории.
– Вы родились в России, живете в Америке, преподаете в Германии, гастролируете по всему миру. А где ваш дом?
– Дом там, где рояль, поэтому дом везде. Дом – там, где близкие люди, которые по всему миру. Дом – понятие несколько пространное. Я себя чувствую принадлежащим в каком-то смысле к российской культуре, в каком-то – к еврейской, где-то – к американской… Принадлежность к разным культурам позволяет мне одинаково комфортно чувствовать себя почти везде. Но я не настояший русский, не настоящий еврей, не настоящий американец.
– Вы отвечаете, как Бродский. Он сказал как-то, что он – плохой еврей, плохой русский, плохой американец, но хороший поэт.
– К первой части фразы могу присоединиться, а насчет того, хороший ли я пианист, – это пусть судят другие.
Nota bene. Концерты Кирилла Герштейна и Чикагского симфонического оркестра под управлением Чарльза Дютои состоятся 4, 5 и 6 марта в Симфоническом центре по адресу: 220 S. Michigan Ave, Chicago, IL 60604. Билеты можно заказать по телефону (312) 294-3000 или зарезервировать на Интернет-сайте http://www.cso.org/.
Сергей Элькин,
